Продолжение лекции профессора Джона Рональда Толкиена в университете Св. Эндрю, прочитанной им в 1938 г.:
Начало здесь - http://wotanjugend.info/tolkien_tales

 

Однако, существуют другие и более глубокие "эскапизмы", которые всегда были присущи волшебным сказкам и легендам. Есть вещи более мрачные и ужасные, чем шум, зловоние, безжалостность и несуразность двигателя внутреннего сгорания. Это голод, жажда, нищета, боль, скорбь, несправедливость, смерть. И даже если человек не сталкивается непосредственно с этими суровыми вещами, существуют иные древние оковы, затрагивающие самые корни Фантазии, от которых волшебная сказка предлагает некоторое освобождение. И существуют очень древние потребности и стремления, в отношении которых волшебная сказка предлагает своего рода удовлетворение и утешение. Ряд из них относится к числу вполне извинительных слабостей или причуд: таких, например, как желание проникнуть, подобно свободной рыбе, в самые пучины моря; или тоска по бесшумному, грациозному, легкому и сильному птичьему полету, та тоска, по отношению к которой аэроплан является не более чем издевательством, - эа исключением тех редких случаев, когда он, на большом расстоянии и в восходящем потоке, неслышно делает поворот высоко в лучах солнца (то есть как раз в восприятии наблюдателя, а не для пассажира аэроплана). Есть и более глубокие стремления - например, к общению с другими живыми существами. На этом желании - древнем, как грехопадение - во многом основана способность сказочных зверей и других тварей к разговорам, а особенно магическая способность человека понимать их речь. Корень именно здесь, в той "всесвязанности", которая приписывается сознанию людей незапамятного прошлого - не в гипотетическом отсутствии чувства отдельности себя от животных. Отчетливое чувство этой отдельности - чувство очень древнее; но ясно ощущается и то, что здесь - разрыв. - Странная судьба у нас, и лежит на нас некая вина! Другие живые создания - для нас как будто другие народы, с которыми Человек порвал всякие отношения; теперь он смотрит на них лишь со стороны, с дистанции, находясь в состоянии то ли войны, то ли непрочного перемирия. Немногие удостоились права съездить хоть ненадолго за границу, все остальные должны довольствоваться лишь рассказами путешественников. Это относится, например, даже к лягушкам. Говоря о "Принце-Лягушонке" (довольно диковинной, но широко распространенной сказке)8, Макс Мюллер, со свойственной ему прямолинейностью, задает вопрос: "Как вообще можно было придумать такую историю? Надо думать, люди всегда были достаточно просвещены, чтобы понимать, что брак между королевской дочерью и лягушкой - абсурд!" Действительно, надо так думать! Если бы это было не так, то не могла бы появиться эта сказка, как раз и основанная на абсурдности подобного события. А фольклорные истоки сюжета, действительные или предполагаемые, к делу не относятся. Также здесь мало что могли бы нам дать отсылки к тотемизму. Ведь просто очевидно, что какие бы обычаи и поверия насчет лягушек и колодцев ни лежали за этой сказкой, но сам облик лягушки попал в сказку9 и был ею удержан именно потому, что брак с подобным существом абсурден и даже отвратителен. Хотя, конечно, в интересующих нас версиях этой сказки, кельтских, германских и английских, нет и речи о буквальном браке принцессы и лягушонка: ведь последний был заколдованным принцем. И соль историй этого круга состоит не в утверждении пригодности лягушонка к отправлению супружеских функций, а в напоминании о необходимости соблюдать обещание (даже если последствия этого невыносимы); а это - вместе с требованием не нарушать запреты, - сохраняется в силе по всей Волшебной Стране. В подобных вещах мы слышим звук Рога Эльфов, и звук вполне отчетливый.

И, наконец, существует самое древнее и самое глубокое стремление. Великое Избавление - Избавление от Смерти. Волшебные сказки предоставляют нам много примеров и видов этого стремления, которое можно назвать подлинным духом Избавления или, я бы сказал, Духом Побега. Однако это свойственно и другим рассказам (особенно, вдохновленным наукой) и другим исканиям. Волшебные сказки создаются людьми, а не высшими существами. Человеческие истории об эльфах, несомненно, полны и стремлением Избавления от Бессмертия; однако не следует ожидать от наших, человеческих историй, что они будут всегда превышать наш общий уровень. Просто это часто бывает. И немногие уроки волшебных сказок преподаны более ясно, чем гнет такого рода бессмертия (или, скорее, бесконечной череды жизней), к которому может вымести "беглеца". Тема смерти - вот что более всего вдохновляло Джорджа Мак-Дональда.

Однако "утешение" волшебной сказки - это не только воображаемое удовлетворение древних стремлений. Гораздо более важным является Утешение Счастливого Конца (happy-ending). Я могу даже набраться смелости и утверждать, что им должна обладать каждая законченная сказка. По крайней мере, я мог бы сказать, что собственно истинной формой Драмы, ее высшей функцией, является Трагедия - и что истина волшебной сказки прямо противоположна. Так как у нас нет, как видно, подходящего слова для выражения этого противополюса, то я буду называть его Евкатастрофой. "Евкатастрофическая" сказка есть истинная форма волшебной сказки, в ней выражается ее высшая функция.

Итак, утешение волшебной сказки, радость счастливого конца - или, точнее, радость внезапного доброго, "поворота" событий (ведь настоящая сказка не имеет действительного конца) - радость, которую предельно хорошо творит волшебная сказка, - эта радость, по своей сути, не является ни "уходом", ни "побегом". В сказочном (иными словами, в трансцендентном) контексте это - каждый раз - внезапная и чудесная милость, на повторение которой никогда нельзя рассчитывать. Волшебная сказка не отрицает существования дискатастроф, скорби и поражения: возможность подобных вещей с необходимостью предполагается радостью победы. Но волшебная сказка отрицает (если угодно, наперекор всему, что явно противоречит такому отрицанию) всеобщее окончательное поражение. и потому она - благовестие, приносящее легкий отблеск Радости, Радости, запредельной по отношению к этому миру, что горек, как скорбь.

Вот окончательный признак хорошей волшебной сказки, высокой и законченной: какими бы дикими ни были описываемые в ней события, сколь бы фантастическими или ужасными ни были приключения, но когда наступает "поворот", то у читателя, ребенка или взрослого, перехватывает дыхание, сильнее и выше бьется сердце, подступают (или действительно льются) слезы, - все так же, как и при воздействии любого жанра литературного искусства, но при этом и своеобычно.

Иногда даже современные волшебные сказки могут оказать такое воздействие. Достичь этого - не просто; это зависит от того, как рассказ сработан в целом и в каком месте его начинается "поворот", и еще от того, насколько в нем отражается некое былое Величие. Сказка, которой это удалось хоть в малой мере, не может в целом не удастся, какие бы изъяны у нее ни были, какая бы путаница ни была в ее целях. Даже в собственной сказке Эндрю Лэнга "Принц Приггио" это есть, сколь бы неудачной она ни была во многих других отношениях. Когда "каждый из рыцарей восстал живым и поднял свой меч и прокричал "Да здравствует Принц Приггио!" - то заключающаяся здесь радость обладает некоторым особым волшебным мифическим привкусом, и она много важнее, чем описываемое событие само по себе. Этого не было бы, если бы описанное событие не было частью более серьезной волшебно-сказочной "фантазии", много более серьезной, чем основной объем сказки, которая в целом весьма фривольна и несет на себе ироническую улыбку галантной и изощренной французской "conte"10. Гораздо более могучий и острый эффект дают серьезные истории Волшебной Страны11. В таких историях, когда наступает неожиданный "поворот", нас пронзает отблеск радости и сердце, выскочив на миг из своих пределов, поистине раздирает завесу повествования и за ней на мгновение открывается свет.

Семь долгих лет я тебе служила,
Вершины ледовые покорила,
Я платье в крови семь лет носила, -
Ужель ты услышать меня не хочешь?
Он услыхал ее и обернулся12.

Эпилог
Эта радость, которую я вижу как признак настоящей волшебной сказки, как ее печать, - она заслуживает большего внимания.

Очевидно, каждый Писатель, создающий в фантазии вторичный мир, каждый под-соэдатель, хочет быть в какой-то мере создателем действительным. Иначе говоря, он надеется, что создаваемое им реалистично, т.е. что характерно черты этого вторичного мира, если не все детали13, или проистекают из Реальности, или вливается в нее. Если он действительно достигает результата, которому присуще то, что неплохо выражено в словарном определении как "внутренняя связность реальности" - то трудно представить, чтобы подобное было возможно, если бы произведение ни в каком отношении не было причастие ничему реальному. Тогда особое качество "радости", присущее успешной Фантазии, может быть объяснено как неожиданный проблеск той реальности или истины, что стоит за Фантазией. В этом состоит не только "утешение от печали сего мира, но и удовлетворение, и ответ на вопрос "Правда ли это?" В начале изложения я давал такой ответ(и он верен): "Да, правда, - если вы хорошо построили ваш маленький мир: да, правда в этом мире". Такой ответ достаточен для художника (или для той части натуры человека, которую можно назвать "художественной"). Однако в момент "евкатастрофы" мы - в качестве мимолетного озарения - видим, что ответ может оказаться и более значительным: это может быть далекое эхо или отблеск благой вести (evangelium) в реальном мире. Появление этого слова намекает на суть моего эпилога. Это серьезная и рискованная тема. С моей стороны даже касаться этой темы - самонадеянность. Однако если то, что, что я говорю, имеет, по счастью, какое-то основание, то это будет лишь одна сторона бесконечной истины, - и она проявляется как ограниченная только потому, что ограничены способности Человека: того, которому она была открыта.

Я осмелюсь сказать, что когда я с этой точки зрения рассматривал Историю Христианства, то у меня давно складывалось чувство, и чувство радостное, что люди - существа, наделенные при сотворении природой творцов, но подвергшиеся порче - искуплены Богом сообразно с этой стороной их странной природы (равно как и с иными сторонами). Евангелия заключают в себе волшебную историю, либо нечто более широкое, - то, что содержит в себе сущность всех волшебных историй. В Евангелиях много чудес - особым образом художественных14, прекрасных и трогательных; "мифических" - в своем совершенном, самодостаточном значении; и среди всех этих чудес - величайшая и наиболее полная из мыслимых евкатастроф. Но эта история вступила в Историю и в Первичный мир. Желание и чаяние под-создания, соучастия в творении возвысились до исполнения в подлинном творении. Рождество Христово - это евкатастрофа человеческой истории. Воскресение - это евкатастрофа истории Воплощения.

Эта история начинается с радости и в радости завершается. Ей присуща высочайшая степень "внутренней связности реальности". Не бывало иного повествования, которое люди находили бы более истинным; которое - в силу своего смысла - было бы принято, как истина, столь большим числом скептиков. Ведь Искусство этого повествования несет в себе максимально убедительный тон Первичного Искусства, то есть Творения. Отрицающий это приходит либо к скорби, либо к ярости.

Нетрудно вообразить, какое редкое волнение и радость можно почувствовать, если какая-то особенно прекрасная волшебная сказка окажется правдой в "первичном" смысле, если сказка, история окажется Историей, не потеряв при этом своего мифологического или аллегорического значения. Это нетрудно, поскольку не нуждается в воображении какого-то неизвестного состояния. Эта радость будет радостью того же характера, если не тай же степени, которую нам дает "поворот" в волшебной сказке: такая радость имеет вкус самой первичной истины, - иначе она не называлась бы радостью. Она обращена вперед (или назад - направление здесь не имеет значения) - к Великой Евкатастрофе. Христианская радость, Слава, "Глория" - того же рода; но она премного (бесконечно, если бы наши способности не были конечны) выше и радостнее. Это - история высочайшего совершенства, и она истинна. Искусство было удостоверено. Бог есть Господь: ангелов и людей - и эльфов. Легенда и История встретились и соединились.

Но величайшее в Царстве Божием на подавляет собою малое. Человек искупленный - это все еще Человек. Рассказ, фантазия все еще продолжаются, и они должны продолжаться. Благовестие не упразднило легенд; оно лишь освятило их, особенно - "счастливый конец". Христианин по-прежнему должен работать - как умом, так и телом, должен страдать, надеяться и умирать; однако ему уже дано осознать, что все его влечения и способности могут приобрести цель, которая может быть искуплена. Ведь будучи одарен с такой щедростью , он имеет теперь основания для смелой догадки, - что в Фантазии он может действительно способствовать украшению и умножению богатств творения. Всем сказкам назначено сбыться: и тогда, в конце, искупленные; они окажутся столь же похожи и непохожи на те формы, которые мы им придаем, как Человек, окончательно спасенный, будет похож и непохож на того падшего, которого мы знаем.

Примечания
1. Отрывок из статьи, впервые напечатанной в 1947 г. и представляющей собою расширенной вариант лекции, прочитанной в университете Св. Эндрю в 1938 г. Статью обычно включают в книгу -"Tree and Leaf", многократно переиздававшуюся. Перевод А.П выполнен с издания: "Tree and Leaf", D.,1966

2 Что означает: определять Вторичную Веру (очевидность Вторичного Мира - перев.) или вызывать ее.

3. Это относится не ко всякому сновидению. В некоторых сновидениях - фантазия, по-видимому, участвует. Однако это исключение, фантазия - это рациональная, а не иррациональная деятельность.

4. В предшествовавших разделах статьи, не вошедших в данный перевод (прим. перев.).

5. Mooreeffoc - написанное наоборот слово "coffee-room"

6. Хеймдалль - в скандинавской мифологии бог, страж богов, сын Одина. Его жилище - Химинбьерг ("небесные горы"), находится вблизи моста Биврест, соединяющего небо с землей. Перед концом мира Хеймдалль трубит в рог Гьяллахорн, призывая богов к последней битве. Имеются другие интерпретации Хеймдалля (например, как персонификация, или хранитель, мирового древа и пр.) - Прим. перев.

7. Кристофер Даусон, "Прогресс и религия", с. 56,59. Потом он добавит: "Облачение викторианской эпохи - цилиндр и сюртук - выражает, несомненно, что-то очень существенное в культуре XIX века; нечто, распространившееся по всему миру вместе с этой культурой, - распространившееся так повсеместно, как никакая другая одежда. Возможно, наши потомки увидят в этой одежде некую мрачную ассирийскую прелесть, воплощенную эмблему беспощадного и великого века, породившего все это. Однако в данном облике недостает той непосредственной и обязательной красоты, которой должна обладать всякая одежда: потому что, как и породившая его культура, он оказался оторванным от живой природы, в том числе и от природы человеческой".

8. Аналог в русском варианте - "Царевна-лягушка" (Перев.).

9. Или в группу аналогичных историй.

10. Эта двойственность характерна для сказок Лэнга. На поверхностном уровне сказка написана в стиле "галантной" французской "conte"* добавлением сатирических вывертов типа, например, теккереевской "Розы и кольца"; этот жанр, по своей природе поверхностный и фривольный, не может дать что-то глубокое, да и не стремится к этому. Однако подо всем этим лежит более серьезный дух Лэнга-романтика.

11. Истории той разновидности, которые Лэнг называл "традиционными" и которые он действительно предпочитал.

* Сказки (франц.).

12. Черный Бык Норродэйский.

13. Не обязательно, чтобы "правдивыми" были все детали: "вдохновение" (инспирация) редко бывает столь сильным и длительным, что окажется в состоянии оживить всю груду материала и не оставить места для невдохновенной "выдумки"

14. Художественность надо искать в самих событиях, а не в рассказе о них; ведь Автор этих историй - не евангелисты.

Приводится по сборнику "Московский хоббит". М., 1988 г.
Из Архива Романа Шебалина (д'Арси).