"Юноша бледный со взором горящим..." - В. Брюсов

"Самый мощный немецкий поэт нордической сути" - Фридрих Геббель (1813-1863). Это не самый великий немецкий поэт, но самый нордический. В его немецком языке богаче и сильней всего выразилась нордическая суть. Геббеля можно использовать как эталон: кому он чужд, у того не совсем нордическая душа. Геббель еще ближе, чем Флобер, к сказителям, создававшим саги. В его «Нибелунгах», «Ироде и Мариамне» есть места, которые могли бы стать частью исландской поэзии... Весь духовный мир нордической крови действует в драмах Геббеля... Ненордическим людям Геббель кажется одновременно холодным и горячим, как детям снег, когда они берут его в руки...

Геббель не такой великий художник как Гете. Его слова не обладают такой звучностью, как у художников с динарской примесью, таких как Гете, Шиллер, Ламартин, Суинберн. Он не умел, как они, черпать вдохновение из настроения. Но именно люди динарской расы - «люди настроения». Нордическое настроение более суровое, у Геббеля это сказывается и на языке, который ненордические люди считают «чопорным», как и поведение нордических людей. Динарские люди считают, что у Геббеля «нет темперамента»...

... Геббель, не будучи величайшим немецким поэтом, допускал и художественные просчеты, доходящие до безвкусицы. Но нордический человек воспримет их, как Натали (в «Принце Хомбургском» Клейста) нарушение принцем дисциплины вследствие юношеской воинственности: «О, этот светловолосый, голубоглазый просчет!» У Геббеля нордические люди выступают в произведениях нордического типа". - Г. Ф. К. Гюнтер.

Из Весельбурена, небольшого северогерманского приморского селения, в феврале 1835 года пришел в Гамбург замкнутый, угрюмый и честолюбивый молодой человек лет двадцати двух. Это был Фридрих Геббель, юноша с золотыми волосами и ярко-голубыми глазами. Позади у него осталось бедное детсво и годы унизительного служения писарем и рассыльным. Приехав в город он жадно начал восполнять пробелы, которые образовалмлись из-за несистематического образования.

Он мечтал удивить мир силой своего духа, а головокружительный успех Наполеона не давал ему покоя. Ожесточенное стремление к самоутверждению, муки гордости и большое самолюбие выдавали в нём подлинно нордического человека, который "видит весь мир, как нечто ему противостоящее". Характер Геббеля отличается замкнотостью, основательностью, глубокой, медленно вызревающей рефлексией и "постоянством суждений", который поставил его в противоположность с социальной и политической злободневностью.

Его жена, Элиза Ленсинг была для него всем— хозяйкой, опекуншей, добрым ангелом и матерью его детей. Он платил ей искренним уважением и приклонением, поэтической данью в стихах и драмах— всем, кроме любви, которой этот на первый взгляд, черствый человек не смог в себе найти, и которой она так терпилево, но тщетно ждала.

Основной проблемой, создатель нового жанра в драме считал взаимоотношение индивидуума с обществом, он признает борьбу идей высшим принципом драматического искусства вообще. Старое и новое, уходящее и становящееся сталкиваются и в страстных муках рождают новую форму бытия. При таких исторических столкновениях становится особенно ясной необходимость в сильном индивидууме для выявления вечной идеи. В противоречии со становящимся, погибая в борьбе с «всеобщностью», индивид создает новое бытие. Идя своим путем, Герой совершает преступление против земных законов, но это преступление неизбежно: на нём зиждется прогресс «мирового организма». В этой неизбежности Геббель видит сущность трагического. Для разрешения этих конфликтов Геббель в своих произведениях нуждался в сверхчеловеке, готовому принести себя в жертву ради Идеи. Как никто чувствует Геббель неумолимость Злого Рока, нависающего над Расой на протяжении всего существования Вселенной. Божественный Порядок и Хаос сталкиваются в ней, чтобы сотрясти её, а высшим благом видит он перерождение.

Подобной драмой является "Юдифь". В ней сразу возникает Ветулия, окруженная необозримым войском, высится она подобно скале, пронзая кроваво-алое небо, в котором бушует шторм. 

Олоферн осадил Ветулию. Величайший Герой и Воин, Великий Жрец лишь одним разговором со своим военачальником потрясает до глубины души:

Олоферн. Если б я и знал, то не сказал бы. Кто может мысленно устранить себя из жизни и назвать своего преемника, тому больше нечего делать на земле. Слава богу, ребра у меня железные. Вот была бы дурацкая смерть! Убей я себя по ошибке, это пошло бы на пользу какому-нибудь захудалому богу, — еврейскому, например. Как возгордился бы Ахиор своим пророчеством, как возомнил бы о себе!.. Одно я хотел бы знать: что такое смерть?

Первый военачальник. То, что заставляет нас любить жизнь.

Олоферн. Хороший ответ. Да, только потому, что мы в любую минуту можем потерять ее, мы впиваемся в жизнь, выжимаем и сосем ее соки, пока не лопнем. А будь она вечной, мы ценили бы ее противоположность и видели бы в ней смысл и цель, спали бы спокойно и страшились только пробужденья. Теперь же мы пожираем других, чтобы нас самих не пожрали, и хищно скалим зубы на других хищников. Вот почему такое блаженство — умереть от полноты жизни! Впитать в себя столько жизненных соков, чтобы лопнули жилы! Смешать трепет сладострастья с предсмертной дрожью! Мне часто кажется, что я сам сказал себе однажды: «Теперь я хочу жить». И тут я будто высвободился из нежнейших объятий, вокруг стало светло и холодно, рывок — и вот я здесь! Вот так же я хотел бы когда-нибудь сказать себе: «А теперь я хочу умереть!» — и чтобы, как только я скажу это, ветер бытия легко подхватил меня и жадные уста всего сущего впитали в себя все, что было мною. Но если это будет иначе, мне придется к стыду моему, признаться, что меня удержали на земле не оковы —я прирос к ней всеми корнями. Возможно, так и будет; одна эта мысль способна убить человека!

Первый военачальник. Олоферн!

Олоферн. Ты хочешь сказать: не надо забываться. Это верно, ибо только тот, кто знает опьянение, знает, как противна пресная трезвость. И все-таки опьянение — единственное богатство в пашей нищете, и я так люблю, когда целое море вырывается из моей груди, сметая все вокруг, все преграды и пределы! Если все живое живет под таким напором, то что ж удивляться, если он прорвется когда-нибудь, и взметнется великой грозой, и, гремя и блистая, развеет прахом жалкие клочья влажных, холодных облаков, бесцельно мечущихся по прихоти ветра! О да! (Военачальникам.) Вы удивляетесь мне: я разматываю нить за нитью клубок снов и мыслей, словно шерсть с веретена. Конечно, эта мысль убивает жизнь. Вытащи росток из земли на свет, и он высохнет. Я это знаю. Но нынче, после кровопусканья, — я могу позволить себе такую роскошь. Нам некуда торопиться. Они там, в городе, видно, не знают, что солдат точит меч все время, пока ему не дают пустить его в ход.

Слова Олоферна обжигают военачальников, они боятся его как огня. Их охватывает ужас от того, что Олоферн отринул смерть, для него она— ничто!

Когда ему рассказали, что царь Навуходоносор обьявил себя богом, Олоферна охватывает отвращение. Он проклинает его за того, что тот извратил Великую Идею. К тому же всему Навуходоносор обязан ему, Олоферну! Он истиный Бог, правящий в кровавом царстве Войны.

Олоферн. Да будет проклят Навуходоносор. Да будет проклят за великую мысль, которая осенила его, но которую он способен лишь извратить и выставить па посмеянье. Я-то понял давно, что единственное предназначение человечества — породить бога из лона своего. А как бог, порожденный людьми, докажет им, что он бог? Есть лишь одно средство: стать для этих тварей вечным бичом, с корнем вырвать из сердца сострадание и страх и трусливый трепет перед безмерностью цели, давить и обращать их во прах, чтобы и в предсмертных корчах из их груди исторгались вопли восторга! Навуходоносор устроился лучше: глашатай провозгласит его богом, а мое дело — доказать, что он бог.