15 апреля 1886 года родился культовый русский поэт Серебряного века, офицер, переводчик и путешественник Николай Гумилев, проживший яркую, как вспышка звезды, жизнь. И сегодня, в честь этой даты, мы вспоминаем наши старые материалы о Гумилеве, с которыми читатели сегодняшних дней вряд ли знакомы.

 

Древних ратей воин отсталый, 
К этой жизни затая вражду, 
Сумасшедших сводов Вальгаллы, 
Славных битв и пиров я жду. ("Ольга") 

Таким видел себя Николай Степанович Гумилёв - воин и творец, мистик и солдат, офицер Русской Императорской Армии и один из наиболее выдающихся русских поэтов серебряного века. 

Преодолеть декадентство может только героика, утверждающая особый, рыцарский стиль и рассматривающая мир как арену непримиримой борьбы, в ходе которой дух человека преображается, поднимаясь на невиданные высоты. 

К сожалению, русская поэзия не проникнута мощью героизма в полной мере. Классическая традиция Пушкина, Лермонтова, Есенина и других основана на лиризме, который пробуждает многие светлые чувства, но находится в отдалении от героики. Классики обходили стороной тему борьбы, мир казался им чем-то предельно гармоничным, лишённым тревожности. Совершенно очевидно, что такая поэзия, при всей своей гениальности, не может преодолеть декаданс - она вообще не ориентирована на преодоление чего-либо. 

И в этом отношении особую ценность приобретает творчество Николая Степановича Гумилёва (1886-1921) - поэта, сумевшего соединить блистательную солнечную гениальность с воспеванием рыцарской, воинской героики. Его стихотворения практически полностью лишены сентиментальности, присущей лиризму (хотя он и касался многих тем, интересовавших лириков), зато они насыщены некоей грозной, огненной ритмикой, отрезвляющей и опьяняющей одновременно. 

 

Поэзия Гумилёва - это поэзия воина. Он идеализирует войну, причём идеализирует в прямом смысле слова, показывая её как религиозно значимое действо. 

И воистину светло и свято 
Дело величавое войны, 
Серафимы грозны и крылаты 
За плечами воинов видны. ("Война") 

Гумилёв восхищался ратным ремеслом, воспевал его. Не жестокость, не политические цели войны, а именно красоту военной бури, пробуждение на поле боя высочайшей духовности, героизма. Тут и чисто аристократическое отношение к войне как к главной мирской профессии, и сугубо традиционалистское стремление показать духовный смысл военного делания. 
Гумилёв никогда не писал так называемых «ура-патриотических» стихотворений. Война интересовала его как духовный опыт, ставший частью собственного существования. Он знал, о чём пишет, ибо сумел максимально реализовать себя в качестве воина. Уйдя на фронт добровольцем и служа в кавалерии, дворянин Гумилёв заслужил двух «Георгиев» 2-й степени, «Владимира с мечами», был контужен. По воспоминаниям его сослуживцев, не существовало такой опасной разведки, в которой он не пожелал бы участвовать. Однажды Гумилёв и ещё двое военнослужащих попали под обстрел немецких пулемётов. Спутники поэта поспешили укрыться от огня, а он остался на открытом месте и принялся зажигать папиросу. И лишь закурив, Гумилёв прыгнул в окоп. 

Подобное поведение в высшей степени присуще художественно одарённым людям, склонным к радикально-эстетическому восприятию мира. Так же вёл себя на войне писатель-традиционалист Эрнст Юнгер. Так же утверждал себя Константин Леонтьев, принявший участие в Крымской войне. Во время высадки неприятельского десанта в Керчи он спокойно сидел на балконе гостиничного номера, пил кофе и курил сигару. Окружающая суматоха, близкая к панике, не волновала его - он созерцал. 

Такой риск может показаться бессмысленным, и это, пожалуй, будет верно, если брать в расчёт жизненную ситуацию обычных людей. Что же касается художественных натур, то их риск всегда осмыслен. Они ищут мотивацию творчества, прямо вытекающую из эстетического переживания окружающей действительности. Совершая красивый поступок, они, в любом случае, «схватывают» ещё один фрагмент мира, достойный воспевания, служащий богатейшим источником для творчества. 

Воинская поэзия Гумилёва вскрывает глубины духа, а не касается внешней, физической стороны дела. Война для него - инициатическое действо, пробуждающее духовное начало, потерянное современным человеком. 

Как могли мы прежде жить в покое 
И не ждать ни радостей, ни бед, 
Не мечтать об огнезарном бое, 
О рокочущей трубе побед. 
Как могли мы… но ещё не поздно, 
Солнце духа наклонилось к нам, 
Солнце духа благостно и грозно 
Разлилось по нашим небесам. 
Расцветает дух как роза мая, 
Как огонь он разрывает тьму, 
Тело, ничего не понимая, 
Слепо повинуется ему. ("Солнце духа") 

Данные строки великолепно гармонируют со строками из гумилёвских «Записок кавалериста»: «Вот мы, такие голодные, и замученные, замерзающие, только что выйдя из боя, едем навстречу новому бою потому, что нас принудил к этому дух, который так же реален как наше тело, только бесконечно сильнее его…». Согласно Гумилёву, человек, охваченный экстазом битвы, одухотворяет своё тело, поднимая его над голой материальностью. 

Та страна, что могла быть раем, 
Стала логовищем огня, 
Мы четвёртый день наступаем, 
Мы не ели четыре дня. 
Но не надо яства земного 
В этот страшный и светлый час, 
Оттого, что Господне слово 
Лучше хлеба питает нас. ("Наступление") 

Война представлялась Гумилёву одним из средств обожения человека, раскрытия духовного потенциала с целью соединения с Абсолютом, достижения оптимального существования по ту сторону земной жизни. Он указывает на воинские заслуги как на добродетель, ведущую в райские кущи. Смерть на поле боя он считал прямым путём духовной реализации, обретения рая. 

Есть так много жизней достойных, 
Но одна лишь достойна смерть, 
Лишь под пулями в рвах спокойных 
Веришь в знамя Господне, твердь. 
И за это знаешь так ясно, 
Что в единственный, строгий час, 
В час, когда словно облак красный, 
Милый день уплывёт из глаз, - 
Свод небесный будет раздвинут 
Пред душою, и душу ту 
Белоснежные кони ринут 
В ослепительную высоту. ("Смерть") 

Здесь слышится перекличка со средневековыми представлениями о том, что павший в бою попадает в рай, достигая истинного бессмертия. Собственно, сама жизнь воина и есть его религиозное подвижничество. 

Многие критики упрекали Гумилёва за хаотичность, ослабление структурности стихов, порой и за откровенное игнорирование грамматических норм (не путать с совершением грамматических ошибок). Например, критик М. М. Тумповская, оценивая книгу стихотворений «Колчан» как окончательное оформление поэзии Гумилёва, в то же время отмечает: даже здесь слова «врываются… блестящей и могущественной толпой, но не вливаются стройным шествием». А между тем сам Гумилёв, называвший поэзию «высоким косноязычьем», и не претендовал на обратное. 

Его «хаос» - отражение «яростного» начала души, витального принципа, принципа оживотворения мёртвой плоти, придания ей волевого, эмоционального импульса. В различных традициях этот принцип отождствляется с понятием «душа», которое отличается от «духа». Последний является «чистой» интеллектуальностью, созерцающей силой. В трёхчастной социальной системе традиционных цивилизаций (жрецы, воины, «народ») данный принцип соответствует второй части - дружинной, аристократической. Воин максимально реализует яростное начало, стремясь активизировать свою материальную мощь и сокрушить аналогичную мощь противника. Поэтому «хаос» Гумилёва можно назвать воинским, аристократическим - это «половодье чувств», охватывающее человека во время боя и перенесённое, силой таланта, в структуру стихотворения. 

В творчестве поэта-воина заметны ярость, кипение, бурление слов, смыслов, некоторое их перемещение, ведущее к нарушению стройности, пропорции. Порой многие смысловые образы, рождённые Гумилёвым, явно принимают приземлённый характер: так, пулемёт в стихотворении «Война» «тявкает» «как собака на цепи тяжёлой». Подобное «уничижение» героики, абсолютно не свойственное героической поэзии тоталитарных режимов, вовсе не снижает пафоса, а только усиливает некую апофатику произведения, его волшебность. 

Конструируя свой «хаос», Гумилёв принципиально отказывается придавать ему определённые лирические формы. Его поэзия, как уже отмечалось, чужда лиризму. Критики справедливо замечали, что этого поэта нельзя представить плачущим по-пушкински или по-лермонтовски. Гумилёву не нужны печаль, сентиментальность, он видит суть собственного существования в яростном напоре, во многом вытесняющем остальные чувства. Во всех его стихотворениях выражен один и тот же героический настрой. 

И тот же самый настрой проходит через всю реальную жизнь Гумилёва, который сознательно выбирал героику риска и преодоления: и в Африке (во время своих путешествий), и на полях Первой мировой войны, и, безусловно, под пристальным оком властителей большевистской России. Поэтически это выражено одним неизвестным сочинителем, посвятившим Гумилёву такие строки: 

На львов в агатной Абиссинии, 
На немцев в каиновой войне, 
Ты шёл - глаза холодно синие, 
Всегда вперёд, и в зной, и в снег. 

Гумилёв желал максимально возвыситься над пошлой обыденностью, - и в жизни, и в смерти. 

И умру я не на постеле 
При нотариусе и враче, 
А в какой-нибудь жуткой щели, 
Утонувшей в густом плюще. 
Чтоб войти не во всем открытый 
Протестантский прибранный рай, 
А туда, где разбойник и мытарь, 
И блудница крикнут - вставай! ("Я и Вы") 

В принципе, предсказание сбылось - Гумилёв умер «не на постели». Он погиб как герой-мученик - от рук большевистских палачей. (прим. ред - Гумилёв, открыто презиравший советскую власть, никогда не скрывал своих религиозных и политических взглядов - на одном из поэтических вечеров он на вопрос из зала — «каковы ваши политические убеждения?» ответил — «я убеждённый монархист». 3 августа 1921 года Гумилёв был арестован за участие в заговоре «Петроградской боевой организации В. Н. Таганцева» и уже 26 августа был расстрелян). 

В1918 г. Гумилев служил в Особых Бригадах во Франции

Мистическая героика проходит через всё творчество Гумилёва. Она содержится даже там, где вообще нет никакой воинской тематики - везде присутствуют воинственный романтизм и оптимистическая трагедийность. У Гумилёва всё окрашено в яркие цвета, веэде происходит явление сурового Северного Мифа. И в этом его творчество чрезвычайно схоже с творчеством художника Константина Васильева, также стоящего особняком на фоне классического «лиризма». 
В любой другой стране правые, традиционалисты, давно бы уже сделали из такого поэта культовую фигуру, символ романтического Сопротивления бездушной, механической Системе. Увы, русские правые, зачастую возвеличивающие западных деятелей, молчат о Гумилёве, усугубляя тем самым культурную ущербность своего проекта. 

Гумилёв и Васильев пока одиноки, никто ещё не сумел встать вровень с ними. И это понятно, ведь они больше принадлежат новой России, которую никто не видел, России, полностью свободной от бабского слюнтяйства, от декадентства, от расхлябанности. Возникнет ли она когда-нибудь? Что ж, это зависит только от тех немногих, кто ещё может восхищаться стихами Гумилёва. 

Эльга, Эльга! - звучало над полями, 
Где ломали друг другу крестцы 
С голубыми, свирепыми глазами 
И жилистыми руками молодцы. 

Ольга, Ольга! - вопили древляне 
С волосами желтыми, как мед 
Выцарапывая в раскаленной бане 
Окровавленными ногтями ход. 

И за дальними морями чужими 
Не уставала звенеть, 
То же звонкое вызванивая имя, 
Варяжская сталь в византийскую медь. 

Все забыл я, что помнил ране, 
Христианские имена, 
И твое лишь имя, Ольга, для моей гортани 
Слаще самого старого вина. 

Год за годом все неизбежней 
Запевают в крови века, 
Опьянен я тяжестью прежней 
Скандинавского костяка. 

Древних ратей воин отсталый, 
К этой жизни затая вражду, 
Сумасшедших сводов Вальгаллы, 
Славных битв и пиров я жду. 

Вижу череп с брагой хмельною, 
Бычьи розовые хребты, 
И валькирией надо мною, 
Ольга, Ольга, кружишь ты. ("Ольга")